Неточные совпадения
И он понял
всё, что за обедом доказывал Песцов о свободе женщин, только, тем, что видел в
сердце Кити страх девства униженья, и,
любя ее, он почувствовал этот страх и униженье и сразу отрекся от своих доводов.
В полку не только
любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно-богатый, с прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим
всем и из
всех жизненных интересов ближе
всего принимал к
сердцу интересы полка и товарищества.
— Вы мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась
всё более и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не
любили меня; в вас нет ни
сердца, ни благородства! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Как быть! кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку;
все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина
любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приготовляют, располагают ее
сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело.
Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я обязана сказать тебе
все, что накопилось на моем
сердце с тех пор, как оно тебя
любит.
А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны…
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем
сердце есть
И гордость, и прямая честь.
Я вас
люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна».
Он был
любим… по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто
всё предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто
все движенья,
все слова
В их переводе ненавидит,
Чье
сердце опыт остудил
И забываться запретил!
«Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я
любила вас; и что же?
Что в
сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — Боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь… Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной.
Я благодарна
всей душой…
Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор
любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки… Грустный, охладелый,
Я
всё их помню, и во сне
Они тревожат
сердце мне.
И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу
любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так
любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что в ней
вся его надежда и
весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда
все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
— Я Николая Петровича
всем сердцем люблю.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем
все — законы,
все — из книжек, а в
сердце — ничего, совершенно пустое
сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не
любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
Был ему по
сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя; он
любил и новости, и свет, и науку, и
всю жизнь, но как-то глубже, искреннее — и Обломов хотя был ласков со
всеми, но
любил искренно его одного, верил ему одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей Иванович Штольц.
— Непременно, Вера!
Сердце мое приютилось здесь: я
люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…
— Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое
сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что
любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого
любит, и безжалостна ко
всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты
сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем
любить все прекрасное… во
всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
Я буду думать о вас
всю мою жизнь как о драгоценнейшем человеке, как о величайшем
сердце, как о чем-то священном из
всего, что могу уважать и
любить.
Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и
сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более
люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо
всей долгой и благословенной жизни — а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «
Все равно, он свят, в его
сердце тайна обновления для
всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут
все святы, и будут
любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут
все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Ниночка, безногая, тихая и кроткая сестра Илюшечки, тоже не
любила, когда отец коверкался (что же до Варвары Николаевны, то она давно уже отправилась в Петербург слушать курсы), зато полоумная маменька очень забавлялась и от
всего сердца смеялась, когда ее супруг начнет, бывало, что-нибудь представлять или выделывать какие-нибудь смешные жесты.
Лежала я до вас здесь в темноте,
все допрашивала
сердце:
люблю я того или нет?
Но все-таки огромное большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них очень многие даже
любили его
всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же были привязаны к нему почти фанатически.
Разверни-ка он им эту книгу и начни читать без премудрых слов и без чванства, без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь тому, что читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам
любя словеса сии, изредка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся, поймут
всё,
всё поймет православное
сердце!
— Ракитин знает. Много знает Ракитин, черт его дери! В монахи не пойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в отделение критики, но с благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они мастера! Черт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты человек! Я тебя больше
всех люблю. Сотрясается у меня
сердце на тебя, вот что. Какой там был Карл Бернар?
— За то и
любила тебя, что ты
сердцем великодушен! — вырвалось вдруг у Кати. — Да и не надо тебе мое прощение, а мне твое;
все равно, простишь аль нет, на
всю жизнь в моей душе язвой останешься, а я в твоей — так и надо… — она остановилась перевести дух.
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за
всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным
сердцем доверял свое горе
всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада;
любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Это
все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его
люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что
сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.
Но что со мной: блаженство или смерть?
Какой восторг! Какая чувств истома!
О, Мать-Весна, благодарю за радость
За сладкий дар любви! Какая нега
Томящая течет во мне! О, Лель,
В ушах твои чарующие песни,
В очах огонь… и в
сердце… и в крови
Во
всей огонь.
Люблю и таю, таю
От сладких чувств любви! Прощайте,
всеПодруженьки, прощай, жених! О милый,
Последний взгляд Снегурочки тебе.
Во
всем этом является один вопрос, не совсем понятный. Каким образом то сильное симпатическое влияние, которое Огарев имел на
все окружающее, которое увлекало посторонних в высшие сферы, в общие интересы, скользнуло по
сердцу этой женщины, не оставив на нем никакого благотворного следа? А между тем он
любил ее страстно и положил больше силы и души, чтоб ее спасти, чем на
все остальное; и она сама сначала
любила его, в этом нет сомнения.
Все, они, большею частью люди нервные, действовали на нервы, поражали фантазию или
сердце, мешали философские понятия с произвольной символикой и не
любили выходить на чистое поле логики.
Я, любезные граждане, не затем оставил родину, чтоб искать себе другой: я
всем сердцем люблю народ русский, а Россию оставил потому, что не мог быть немым и праздным свидетелем ее угнетения; я оставил ее после ссылки, преследуемый свирепым самовластием Николая.
Мы встречали Новый год дома, уединенно; только А. Л. Витберг был у нас. Недоставало маленького Александра в кружке нашем, малютка покоился безмятежным сном, для него еще не существует ни прошедшего, ни будущего. Спи, мой ангел, беззаботно, я молюсь о тебе — и о тебе, дитя мое, еще не родившееся, но которого я уже
люблю всей любовью матери, твое движение, твой трепет так много говорят моему
сердцу. Да будет твое пришествие в мир радостно и благословенно!»
— Я больше
всего русский язык
люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. «Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули
сердца новгородцев» — вот он как писал! Другой бы сказал: «Раздался звон вечевого колокола, и
сердца новгородцев вздрогнули», а он знал, на каких словах ударение сделать!
«Не
любит она меня, — думал про себя, повеся голову, кузнец. — Ей
все игрушки; а я стою перед нею как дурак и очей не свожу с нее. И
все бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на
сердце, кого она
любит! Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня, бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так
люблю, как ни один человек на свете не
любил и не будет никогда
любить».
Стабровский действительно
любил Устеньку по-отцовски и сейчас невольно сравнивал ее с Дидей, сухой, выдержанной и насмешливой. У Диди не было
сердца, как уверяла мисс Дудль, и Стабровский раньше смеялся над этою институтскою фразой, а теперь невольно должен был с ней согласиться. Взять хоть настоящий случай. Устенька прожила у них в доме почти восемь лет, сроднилась со
всеми, и на прощанье у Диди не нашлось ничего ей сказать, кроме насмешки.
Я
люблю женщин для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности; а более
люблю сельских женщин или крестьянок для того, что они не знают еще притворства, не налагают на себя личины притворныя любви, а когда
любят, то
любят от
всего сердца и искренно.
Не мудрено рассудить, что если человек со
всеми соглашается, то у него значит, нет своих убеждений; если он
всех любит и
всем друг, то, значит, —
все для него безразличны; если девушка всякого мужа
любить будет, — то ясно, что
сердце у ней составляет даже не кусок мяса, а просто какое-то расплывающееся тесто, в которое можно воткнуть что угодно…
— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и руку к
сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй, да плут, вот беда; да к тому же еще и пьян,
весь развинтился, как и всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него
всё и скрипит. Детей-то он
любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже
любит и ведь в завещании, ей-богу, мне часть оставил…
— Если так, то вы человек без
сердца! — вскричала Аглая, — неужели вы не видите, что не в меня она влюблена, а вас, вас одного она
любит! Неужели вы
всё в ней успели заметить, а этого не заметили? Знаете, что это такое, что означают эти письма? Это ревность; это больше чем ревность! Она… вы думаете, она в самом деле замуж за Рогожина выйдет, как она пишет здесь в письмах? Она убьет себя на другой день, только что мы обвенчаемся!
Настасья Карповна была женщина самого веселого и кроткого нрава, вдова, бездетная, из бедных дворянок; голову имела круглую, седую, мягкие белые руки, мягкое лицо с крупными, добрыми чертами и несколько смешным, вздернутым носом; она благоговела перед Марфой Тимофеевной, и та ее очень
любила, хотя подтрунивала над ее нежным
сердцем: она чувствовала слабость ко
всем молодым людям и невольно краснела, как девочка, от самой невинной шутки.
Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с
сердцем добрым и кротким, она
любила всех и никого в особенности; она
любила одного бога восторженно, робко, нежно.
Ты говоришь, добрая Марья Николаевна, что мое
сердце любвеобильно.Ты совершенно справедливо это замечаешь — оно так создано, следовательно, не назовешь меня, читая эти строки, гречневой кашей. Бог помог природное настроение не утратить среди многих толчков, доставшихся и на мою долю. И за это глубокое ему благодарение! Не знаю, до какой степени плодотворна эта любовь, но знаю, что она и мучение мое и отрада. Ты
все это поймешь, не нужно пояснений. Впрочем,
люблю потому, что приятно
любить…
Я не
люблю писать к вам наскоро, как-нибудь, чтобы только сказать, что я к вам писала, — нет, я
люблю поговорить с вами на просторе, рассказать подробно случающееся со мной, потолковать о чем-нибудь заветном для меня, в полной уверенности, что
все это найдет отголосок в вашем добром
сердце; писавши к вам и прочим друзьям моим, я знаю, что я еще не совсем одна в мире, знаю, что мне будут сочувствовать, а это теперь единственная моя отрада в моей трудной жизни…
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не
любили или так мало
любили нас, что мое
сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал
все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Все это мать говорила с жаром и с увлечением, и
все это в то же время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но
сердце не соглашалось, и когда мать спросила меня: «Не правда ли, что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал, что
люблю больше Багрово и что там веселее.
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою
любили; они напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в глаза и делает
все, что мне угодно, что «братец —
все, а она — ничего»; но
все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее
сердце моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше
всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности;
все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла
вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не
любим приказаний; нам не по
сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, — она
любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он
любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы
все мечтания,
все надежды, — и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в
сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело.
Все время, как я ее знал, она, несмотря на то, что
любила меня
всем сердцем своим, самою светлою и ясною любовью, почти наравне с своею умершею матерью, о которой даже не могла вспоминать без боли, — несмотря на то, она редко была со мной наружу и, кроме этого дня, редко чувствовала потребность говорить со мной о своем прошедшем; даже, напротив, как-то сурово таилась от меня.